Помяни нас, Россия!

Я нашла этот рассказ в конце 80–х в одной из видавших виды солдатских тетрадей, куда он перекочевал из какого - то журнала. По странному стечению обстоятельств, суперпопулярная тогда песня «Яблоки на снегу» оказалась строевой песней той роты, в которой служил хозяин тетради, неприветливый «дедушка» по прозвищу «Кащей».
«Не могу слышать эту песню, - сказал он мне однажды, - На , почитай…»
Это было первое и последнее на моей памяти его откровение…

Я не буду вспоминать…не буду. Не могу. Мамочка…Что у меня осталось. Берет на гвоздике и две пачки фотографий.
Сегодня выпал снег. Не могу смотреть на него – сразу вспоминаю о горах. Нет, какие горы! Я не был там. Это не я…
Я здесь. Стакан чая передо мной, плавают кусочки накрошенных яблок. Мама учила пить так еще в детстве. Стена, окно, небо, серое и низкое. Небо…Как я хотел дойти до него. Такого, как сейчас, - серого с размытыми пятнами туч. Как в разрывах…Черт! Нет, не было разрывов! Не было! Запомни, не было!
Неубранная постель, высокие примятые подушки. И окно. Эту раму я делал вместе с дедом, когда достраивались. Дед стоял у верстака и строгал доски. Время от времени он, проверяя, подносил их к левому глазу и щурил правый. Он не был левшой. На фронте попал в помощники пулеметчика. Под Варшавой положил, когда остался один, десятка два фрицев. За свою жизнь заплатил тогда глазом.
Я вышел на крыльцо. Тает первый снег, а на деревьях еще последние яблоки…

Яблоки нам привезли перед праздниками. Ящик на роту. Раздали. Все по – братски. Лейтенант наш, Борис Новиков, себе ни одного не взял. Сказал : «Это ж вам яблоки, ребята.» Тогда мы сказали, что без командира есть не будем. Он взял. Совсем маленькое, красное.
Когда нам исполнилось : мне 19, а ему 23 – у нас с ним день рождения восемнадцатого мая, - он признался, что больше всего боится не за себя, а за Ольгу свою. Только бы не забыла его, только бы писала сюда, в Афган. «Может, она меня не разлюбит?» Я не знал, что ему сказать. «Борис, все будет хорошо. Верь.» – «Знаешь, она совсем как ребенок. Пишет, фотообои купила, «Осеннее озеро». А у нас еще своей квартиры нет.»
Если честно, с того дня я начал следить за Борисом, смотрел во все стороны, а в атаках старался попадать между ним и фланговыми трассами.
Однажды нас накрыло из минометов. Говорят, что я спас Бориса. Неправда. Я бежал, в ушах звенело. Слышал только пахканье мин, будто издалека. А потом тряхануло…Толкают, поднимают. Не слышу ничего – звенит. Из уха правого - кровь. И еще что – то задето. Не вижу. Хлопцы меня держат. Гоша рванул из бронежилета осколок. Дает мне. Теплый еще. Бронежилет прорезал и меня царапнул хорошо.
Борис ничего не сказал. Уже после похода подошел и говорит: «Дай мне пол – осколка, брат. Это мой, а ты его схватил. Разделим…»

А потом было задание. Мы знали, и все знали. Но так было нужно, чтобы мы – первые. Так всегда бывает, что кто – то первый.
Два бэтээра. На башне нашего – нарисованный пацанами Микки – Маус.
Ледник. Засада. Взрыв. Первый горит. Наш без колеса, но пока едет. Первый горит…Все там. И лейтенант. А нас – девять. Выскочили, залегли.
Мишка, друг мой, в бэтээре остался. Увидел в прицел их гранатомет – станкач, смел его. Но у них был еще один. И Мишки уже нет. Башня с Микки – Маусом разорвана, как картонка. Микки – Маус улыбается, окровавленные волосы на горелом металле…
Снайпер Цвиликас снял их пулеметчика. И остался между колесами со своей снайперкой. А первый бэтээр догорает. Паша попробовал переползти. Два движка. Все сгорело…Возле Паши грохнула граната – подстволка. Возле нашего гитариста, Паши, Паши… Мы не могли подобрать его. Все пристреляно. Между бэтээрами в снег влетают маленькие «подарочки», и их так много…Паша терял кровь. И мы это видели…Он поднял руку и выдернул кольцо эргэдэшки. С последней улыбкой.
Нам удалось отойти в ледник. Только троим. Но я не знал, что там, в недрах первого бэтээра, ктороый уже не горел, а только дымил страшным дымом, - лейтенант Борис Новиков. Без сознания…Ему оторвало пальцы на обеих руках. Очнувшись, он увидел сквозь треснувшее стекло командирского прибора, как духи перебегали к мертвому бэтээру, У Бориса был пистолет, но он не мог застрелиться. Пальцы лежали тут, рядом, на полике кабины. И тогда лейтенант заплакал.
Но когда Бориса вывели, перетянув руки кожаными ремнями, глаза были сухими, А потом их выкололи длинными шомполами от английских карабинов. Сначала левый, потом правый. И, когда свет меркнул в правом, Борис резко кинулся головой вперед, чтобы шомпол дошел до мозга. Он успел. Небо…Тоннель…Свет в конце…
Но я не знал…Нас трое осталось. Те, из засады, нас, наверное, потеряли, иначе бы не выпустили. Маленькая рация на два километра. Разделили патроны. Почти четыре рожка. Еще ракетница и две гранаты – из тех, что так глухо рвутся, с облачком. В снегу мы вырыли себе окопы – ямки. В трех направлениях. Чтобы со всех сторон. Аккумуляторов было только на 10 часов.
Бульбаш Алесь из Могилева, удмурт Максим из Воткинска, и я – хохол. Двое спят – я сторожу. Сколько градусов – не знаю. Потом не спали все втроем. Алесь совсем замерзать стал. Погибнем…Надо вернуться к бэтээру и набрать бензина. Я пошел. Сказал: «Ребята, милые мои, только не спите. Не спите, иначе – все.»
Пополз. Тихо. Гильзы, горелый снег. Я положил их рядом: Цвиликаса и все, что осталось от Паши.
И тут я натолкнулся на Бориса. Я упал в снег рядом лицом вниз. Ольга. Борис. Он так боялся. И вот: руки без пальцев, страшные черные ямы на месте глаз и плечи без погон. Я накрыл его бушлатом Цвиликаса. Потом остановился. Прости меня, Борис, - я снял бушлат.
В бэтээре без башни и колеса, нашем, я нашел чудом уцелевшие канистры с бензином, сухпаек. А Бориса, брата моего, накрыл плащ – палаткой. Пеленал, как ребенка. Вдруг почувствовал что – то твердое под рукой. Яблоко на снегу. С засохшим листком. Яблоко Бориса.
Назад идти уже не было сил. Руки ничего не чувствовали.
Ребята спали. Максим проснулся, а Алесь – нет. Он лежал с таким строгим лицом. Тонкие брови, русый чуб из – под шапки. Я попробовал раскрыть его глаза. Казалось, что тогда он проснется. Но веки уже смерзлись. Не увидел я больше его глаз…
Мы жгли бензин, наливая его в пустую банку из – под консервов. Рукам – все. Это я понял, когда Максим попробовал растереть их снегом. Они уже ничего не ощущали. И тогда я сунул их прямо в пламя. От рук пошел пар. Пришла боль. Будто каждый ноготь сорвали, а все пальцы раздавили большими клещами. Каждый капилляр разрывался от льдинок, каждая клеточка. И не было сил отключить эту боль. Я считал себя терпеливым, а тут катался по снегу, катался в нашем братском окопчике, катался, изо всех сил сжав руки коленями…И кричал без единого звука. Льдинки разрывали сосудики.
Дальше – сон. Такой желанный. Сон. Еще немного. Колокола…Галлюцинация – вертолет тарахтит, но что – то толкнуло. И я в последний раз открыл глаза и увидел белый снег. Везде…Везде…Везде…Везде…

Санаторий, названия не помню, да и не хочу вспоминать. На белой стене – надпись красными объемными буквами: «Миру – мир!»
Хожу. Гуляю, смотрю на кипарисы. Слушаю чаек. Пью лекарства, которые приносит сестра. Только к эстакаде запретил себе подходить. Мысли разные в голове крутятся. А мне нельзя, ни в коем случае. У меня же мать…
Каждый день мои культяшки бинтуют ниже локтя. А медсестра Тома, когда бинтует, не может смахнуть слезинки – руки бинтом заняты…
Все…Зачем было выживать? Я иду по пляжу. Людей мало – санаторий не для всех. Сижу под зеленым грибком у закрытого киоска «Соки – воды». Мимо проходят два парня – я не знаю их, они из хирургии. Что – то несут к морю. Ближе, ближе…Это человек. Человек без рук, без ног. Красивый такой хлопец. Максимально высокая ампутация. Попросил курить. Курит…
И я понял, что я сопляк, падло, тварь. Когда такие живут, что мне канючить?!
И я теперь не канючу. Я тверже. Я буду еще тверже…
Я ехал домой. Держал руки в карманах. Одежда у меня не очень – пацаны из нашего госпиталя дали. Рубаха в клетку, штаны залатанные, сандалии. Иду, руки в брюки. Новенький паспорт выглядывает из кармана Волосы еще не отросли – в госпитале побрили. Бабахнуло что – то – электричка пантографы опустила. Вдруг – рука на плече. Я аж отскочил, присел ( это у меня осталось до сих пор). Оборачиваюсь. Милиционер веснушчатый.
- Гражданин, - говорит он жестко, - предъявите ваши документы!
- А я стою, растерялся.
- Документы! И вынь руки из карманов, когда с тобой разговаривают!
- Я ему таким же тоном:
- Документы возьмите в нагрудном кармане.
Тот полез за бумагами, а когда развернул их, побледнел. Все веснушки побелели.
- Извини, ради бога, - говорит. – Я сам тоже с ранениями. А у нас тут город южный, шантрапы много всякой ходит. Ну ты, того, похож немного. Извини, не знал.
- Ничего…


…Ничего, я живой.
…Стою на крыльце. Иду нашей уличкой. Третий дом. Все, как раньше. И сердце начинает биться сильно и резко. Молодая женщина с ребенком:
- Здравствуйте!
- Ну, здравствуй! Здравствуй… Чего к нам не заходишь? Вот и малыш на тебя смотрит.
- Я…Я в другой раз. Я спешу, серьезно.
- Не вынимая рук из карманов, поворачиваю за угол дома. Над дорожкой зависла яблоня, застигнутая снегом. Яблоки, милые вы мои, не замерзайте. Я ничем не могу помочь вам.
Захожу в дом, внося с собой мороз. Махнул головой – сбросил шапку. В оставленной мамой школьной тетради, изо всех сил сжав карандаш зубами, неровными большими буквами вывожу слова. Первые, свои…Вот эти.

Александр Жилин.